Неточные совпадения
Хлестаков, молодой человек лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат и, как
говорят, без
царя в голове, — один из тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими.
Говорит и действует без всякого соображения. Он не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста, и слова вылетают из уст его совершенно неожиданно. Чем более исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты, тем более он выиграет. Одет по моде.
И долго, долго дедушка
О горькой доле пахаря
С тоскою
говорил…
Случись купцы московские,
Вельможи государевы,
Сам
царь случись: не надо бы
Ладнее
говорить!
— Миленькие вы, миленькие! —
говорил он им, — ну, чего вы, глупенькие, на меня рассердились! Ну, взял бог — ну, и опять даст бог! У него, у
царя небесного, милостей много! Так-то, братики-сударики!
«Новая сия Иезавель, [По библейскому преданию, Иезавель, жена
царя Израиля Ахава, навлекла своим греховным поведением гнев бога на израильский народ.] —
говорит об Аленке летописец, — навела на наш город сухость».
— Ну, какое ваше дело! Мало вы разве и так мужиков наградили! И то
говорят: ваш барин от
царя за то милость получит. И чудно: что вам о мужиках заботиться?
Весь день на крейсере
царило некое полупраздничное остолбенение; настроение было неслужебное, сбитое — под знаком любви, о которой
говорили везде — от салона до машинного трюма; а часовой минного отделения спросил проходящего матроса: «Том, как ты женился?» — «Я поймал ее за юбку, когда она хотела выскочить от меня в окно», — сказал Том и гордо закрутил ус.
Говорят, такие страны есть, милая девушка, где и царей-то нет православных, а салтаны землей правят.
Тут ахнул
царь и весь звериный свет;
Повесил головы Совет,
А Лев-старик поздненько спохватился,
Что Львёнок пустякам учился
И не добро он
говорит...
Нет-с, книги книгам рознь. А если б, между нами,
Был ценсором назначен я,
На басни бы налег; ох! басни — смерть моя!
Насмешки вечные над львами! над орлами!
Кто что ни
говори:
Хотя животные, а всё-таки
цари.
— Ну, спасибо, — повторил Базаров. — Это по-царски…
Говорят,
цари тоже посещают умирающих.
Ленин и
говорит рабочим через свиные башки либералов, меньшевиков и прочих: вооружайтесь, организуйтесь для боя за вашу власть против
царя, губернаторов, фабрикантов, ведите за собой крестьянскую бедноту, иначе вас уничтожат.
— Слушало его человек… тридцать, может быть — сорок; он стоял у царь-колокола.
Говорил без воодушевления, не храбро. Один рабочий отметил это, сказав соседу: «Опасается парень пошире-то рот раскрыть». Они удивительно чутко подмечали все.
— Да у него и не видно головы-то, все только живот, начиная с цилиндра до сапог, — ответила женщина. — Смешно, что
царь — штатский, вроде купца, —
говорила она. — И черное ведро на голове — чего-нибудь другое надо бы для важности, хоть камилавку, как протопопы носят, а то у нас полицеймейстер красивее одет.
О
царе не
говорили, только одну фразу поймал Самгин...
— Я с этой, так сказать, армией два часа шел, в самой гуще, я слышал, как они
говорят. Вы думаете, действительно к
царю шли, мириться?
Варавка вытаскивал из толстого портфеля своего планы, бумаги и
говорил о надеждах либеральных земцев на нового
царя, Туробоев слушал его с непроницаемым лицом, прихлебывая молоко из стакана. В двери с террасы встал Лютов, мокроволосый, красный, и объявил, мигая косыми глазами...
— Вообще выходило у него так, что интеллигенция — приказчица рабочего класса, не более, —
говорил Суслов, морщась, накладывая ложкой варенье в стакан чаю. — «Нет, сказал я ему, приказчики революций не делают, вожди, вожди нужны, а не приказчики!» Вы, марксисты, по дурному примеру немцев, действительно становитесь в позицию приказчиков рабочего класса, но у немцев есть Бебель, Адлер да — мало ли? А у вас — таких нет, да и не дай бог, чтоб явились… провожать рабочих в Кремль, на поклонение
царю…
— Любопытнейший выстрел, —
говорил Туробоев. — Вы знаете, что рабочие решили идти в воскресенье к
царю?
— Хороших людей я не встречал, —
говорил он, задумчиво и печально рассматривая вилку. — И — надоело мне у собаки блох вычесывать, — это я про свою должность. Ведь — что такое вор, Клим Иванович, если правду сказать? Мелкая заноза, именно — блоха! Комар, так сказать. Без нужды и комар не кусает. Конечно — есть ребята, застарелые в преступности. Но ведь все живем по нужде, а не по евангелию. Вот — явилась нужда привести фабричных на поклон прославленному
царю…
— Нет, я не заражен стремлением делать историю, меня совершенно удовлетворяет профессор Ключевский, он делает историю отлично. Мне
говорили, что он внешне похож на
царя Василия Шуйского: историю написал он, как написал бы ее этот хитрый
царь…
Государственная дума торжественно зачеркнула все свои разногласия с правительством, патриотически манифестируют студенты, из провинций на имя
царя летят сотни телеграмм, в них говорится о готовности к битве и уверенности в победе, газетами сообщаются факты «свирепости тевтонов», литераторы в прозе и в стихах угрожают немцам гибелью и всюду хвалебно
говорят о героизме донского казака Козьмы Крючкова, который изрубил шашкой и пронзил пикой одиннадцать немецких кавалеристов.
— В общем настроение добродушное, хотя люди голодны, но дышат легко, охотно смеются, мрачных ликов не видно, преобладают деловитые. Вообще начали… круто. Ораторы везде убеждают, что «отечество в опасности», «сила — в единении» — и даже покрикивают «долой
царя!» Солдаты — раненые — выступают,
говорят против войны, и весьма зажигательно. Весьма.
Он значительно расширил рассказ о воскресенье рассказом о своих наблюдениях над
царем, интересно сопоставлял его с Гапоном, намекал на какое-то неуловимое — неясное и для себя — сходство между ними,
говорил о кочегаре, о рабочих, которые умирали так потрясающе просто, о том, как старичок стучал камнем в стену дома, где жил и умер Пушкин, — о старичке этом он
говорил гораздо больше, чем знал о нем.
Этого
царя,
говорит, убили за то, что он обманул народ, — понимаете?
— Я, конечно, не верю, что весь умру, —
говорил Спивак. — Это — погружение в тишину, где
царит совершенная музыка. Земному слуху не доступна. Чьи это стихи… земному слуху не доступна?
— А вот что мне с Егором делать? Пьет и пьет и готовить не хочет: «Пускай,
говорит, все с голода подохнете, ежели
царя…»
— Обо всем, — серьезно сказала Сомова, перебросив косу за плечо. — Чаще всего он
говорил: «Представьте, я не знал этого». Не знал же он ничего плохого, никаких безобразий, точно жил в шкафе, за стеклом. Удивительно, такой бестолковый ребенок. Ну — влюбилась я в него. А он — астроном, геолог, — целая толпа ученых, и все опровергал какого-то Файэ, который, кажется, давно уже помер. В общем — милый такой, олух
царя небесного. И — похож на Инокова.
— Интересуюсь понять намеренность студентов, которые убивают верных слуг
царя, единственного защитника народа, —
говорил он пискливым, вздрагивающим голосом и жалобно, хотя, видимо, желал
говорить гневно. Он мял в руках туго накрахмаленный колпак, издавна пьяные глаза его плавали в желтых слезах, точно ягоды крыжовника в патоке.
— Да,
царь — типичный русский нигилист, интеллигент! И когда о нем
говорят «последний
царь», я думаю; это верно! Потому что у нас уже начался процесс смещения интеллигенции. Она — отжила. Стране нужен другой тип, нужен религиозный волюнтарист, да! Вот именно: религиозный!
— Туробоев
говорит, что
царь отнесся к несчастью совершенно равнодушно.
Клим Иванович Самгин продолжал
говорить. Он выразил — в форме вопроса — опасение: не пойдет ли верноподданный народ, как в 904 году, на Дворцовую площадь и не встанет ли на колени пред дворцом
царя по случаю трехсотлетия.
Хорошо, самозабвенно пел высоким тенорком Диомидов. В нем обнаруживались качества, неожиданные и возбуждавшие симпатию Клима. Было ясно, что,
говоря о своей робости пред домашними людями, юный бутафор притворялся. Однажды Маракуев возбужденно порицал молодого
царя за то, что
царь, выслушав доклад о студентах, отказавшихся принять присягу ему, сказал...
Потом он должен был стоять более часа на кладбище, у могилы, вырытой в рыжей земле; один бок могилы узорно осыпался и напоминал беззубую челюсть нищей старухи. Адвокат Правдин сказал речь, смело доказывая закономерность явлений природы; поп
говорил о
царе Давиде, гуслях его и о кроткой мудрости бога. Ветер неутомимо летал, посвистывая среди крестов и деревьев; над головами людей бесстрашно и молниеносно мелькали стрижи; за церковью, под горою, сердито фыркала пароотводная труба водокачки.
Тут он понял, что
говорил не о
царе, а — о себе. Он был уверен, что Дмитрий не мог догадаться об этом, но все-таки почувствовал себя неприятно и замолчал, думая...
— Никаких других защитников, кроме
царя, не имеем, — всхлипывал повар. — Я — крепостной человек, дворовый, —
говорил он, стуча красным кулаком в грудь. — Всю жизнь служил дворянству… Купечеству тоже служил, но — это мне обидно! И, если против
царя пошли купеческие дети, Клим Иванович, — нет, позвольте…
— Он был мне ближе матери… такой смешной, милый. И милая его любовь к народу… А они, на кладбище,
говорят, что студенты нарыли ям, чтоб возбудить народ против
царя. О, боже мой…
Самгин старался выдержать тон объективного свидетеля, тон человека, которому дорога только правда, какова бы она ни была. Но он сам слышал, что
говорит озлобленно каждый раз, когда вспоминает о
царе и Гапоне. Его мысль невольно и настойчиво описывала восьмерки вокруг
царя и попа, густо подчеркивая ничтожество обоих, а затем подчеркивая их преступность. Ему очень хотелось напугать людей, и он делал это с наслаждением.
— Как много и безжалостно
говорят все образованные, —
говорила Дуняша. — Бога — нет,
царя — не надо, люди — враги друг другу, все — не так! Но — что же есть, и что — так?
Царь шел медленно, играя перчаткой, и слушал, что
говорил ему министр двора, легонько дергая его за рукав и указывая на павильон виноделия, невысокий холм, обложенный дерном.
Клим довольно рано начал замечать, что в правде взрослых есть что-то неверное, выдуманное. В своих беседах они особенно часто
говорили о
царе и народе. Коротенькое, царапающее словечко —
царь — не вызывало у него никаких представлений, до той поры, пока Мария Романовна не сказала другое слово...
Видела одного епископа, он недавно беседовал с
царем,
говорит, что
царь — самый спокойный человек в России.
— У нас тут
говорят, что намерение
царя — возместить немцам за ихнюю помеху в турецкой войне.
Около эстрады стоял, с бокалом в руке, депутат Думы Воляй-Марков, прозванный Медным Всадником за его сходство с
царем Петром, — стоял и, пронзая пальцем воздух над плечом своим,
говорил что-то, но слышно было не его слова, а слова человечка, небольшого, рядом с Марковым.
— Матушка! кабак! кабак! Кто
говорит кабак? Это храм мудрости и добродетели. Я честный человек, матушка: да или нет? Ты только изреки — честный я или нет? Обманул я, уязвил, налгал, наклеветал, насплетничал на ближнего? изрыгал хулу, злобу? Николи! — гордо произнес он, стараясь выпрямиться. — Нарушил ли присягу в верности
царю и отечеству? производил поборы, извращал смысл закона, посягал на интерес казны? Николи! Мухи не обидел, матушка: безвреден, яко червь пресмыкающийся…
Пока ходили за письмоводителем, он увещевал Нехлюдова служить,
говоря, что честные, благородные люди, подразумевая себя в числе таких людей, особенно нужны
царю… «и отечеству», — прибавил он, очевидно только для красоты слога.
— «А
царя, —
говорят, — признаешь?» — Отчего не признавать? он себе
царь, а я себе
царь, — «Ну, —
говорят, — с тобой разговаривать».
— Нет, от
царя ничего нет. Я просто от себя
говорю: что если бы
царь сказал: отобрать от помещиков землю и отдать мужикам, — как бы вы сделали?
— «Папа,
говорит, я разбогатею, я в офицеры пойду и всех разобью, меня
царь наградит, я приеду, и тогда никто не посмеет…» Потом помолчал да и
говорит — губенки-то у него всё по-прежнему вздрагивают: «Папа,
говорит, какой это нехороший город наш, папа!» — «Да,
говорю, Илюшечка, не очень-таки хорош наш город».
— Коли ты
царь, — промолвил с расстановкой Чертопханов (а он отроду и не слыхивал о Шекспире), — подай мне все твое царство за моего коня — так и того не возьму! — Сказал, захохотал, поднял Малек-Аделя на дыбы, повернул им на воздухе, на одних задних ногах, словно волчком или юлою — и марш-марш! Так и засверкал по жнивью. А охотник (князь,
говорят, был богатейший) шапку оземь — да как грянется лицом в шапку! С полчаса так пролежал.
Но такие обвинения легко поддерживать, сидя у себя в комнате. Он именно потому и принял, что был молод, неопытен, артист; он принял потому, что после принятия его проекта ему казалось все легко; он принял потому, что сам
царь предлагал ему, ободрял его, поддерживал. У кого не закружилась бы голова?.. Где эти трезвые люди, умеренные, воздержные? Да если и есть, то они не делают колоссальных проектов и не заставляют «
говорить каменья»!